Юрий Слащинин. Рассказ Серебряный колодец
Колодцу сто лет. А может, и больше. Он поил хутор с давних времен. Случалось, из других деревень приезжали к нам испить студеной водички и забрать с собой в бутылочке. Это потому, что лечила она от живота, а давала ей такую силу серебряная тарелка, брошенная на дно в день освящения.
Бабушка Марфа рассказывала: когда выкопали колодец и поставили сруб, на хуторе было моление. Из Петровского приехал отец Мирон. Облачившись в золотую ризу, он ходил с дымящимся кадилом по дворам, осеняя крестным знамением новые постройки. За ним шел служка в белом одеянии с ведерком святой воды. В это ведерко отец Мирон макал большой помазок и брызгал им на амбары, сарайчики, баньки — от огня и вора. Второй служка, пономарь Калинка, маленький и сухонький, как стручок, таскал мешок и складывал в него приношения хуторян, скороговоркой побранивая их за скупость.
Последним святили колодец. И тут дедушка наш Василий, тогда еще вовсе не дедушка, и даже не отец (они только что поженились с бабушкой Марфой), при всем народе произвел казус. Когда-то от ссыльного студента узнал он, что церковная святая вода, которая хоть год может стоять в бутылке и не загниет, делается такой от серебра. Когда начали святить колодец, дедушка вынес из дома серебряную тарелку, подаренную им с бабушкой на свадьбе богатенькой крестной. Отец Мирон увидел серебро и, решив, что это плата за освящение колодца, возвысил голос, читая молитву, замахал кадилом. А когда стал кропить колодец святой водой, тут-то и произошел казус, рассказывая о котором, бабушка всякий раз заходилась смехом до жаркого румянца на щеках.
Пономарь тоже приметил серебро и заранее вцепился в тарелку, а Василий в этот момент уже делал шаг к срубу и так дернул к себе тарелку, что щупленького Калинку поволокло за ней, и он кувыркнулся через свой доверху наполненный мешок. Ребятишки рассмеялись, бабы притворно зацыкали на них, пряча лукавые усмешки, мужики недоуменно нахмурились, потому как дальше пошло совсем уже непонятное. Отец Мирон подумал, что молодой хуторянин оплошал с пономарем из-за желания самолично преподнести дар пастырю. Передав служке кадило и помазок, он с благостным укором стал говорить, что приношения не людям даются, а господу богу за спасение души, и… замолк на полуслове, увидев, как Василий положил на сруб тарелку вверх дном, смял ее ударом кулака и сбросил в колодец.
Что тут было!.. Пономарь стал ругать Василия дозволенными и недозволенными его саном словами за богохульство и неуважение к богослужителям, грозил всяческими карами, размахивая волосатым кулачком перед растерянным лицом Василия. Отец Мирон был более сдержан в гневе, но тоже сорвался, когда узнал, что Василий бросил серебро в колодец, чтоб вода в нем всегда святая была. Кричал, потрясая перстом, что святая вода от божьего слова свята, что Василий недозволенное совершил, усомнившись в силе господней… Помнила еще бабушка, что пономарь принуждал мужиков достать из колодца тарелку, но те уже смекнули что к чему, для видимости поводили ведром по дну, да так и не зачерпнули тарелку, сдвинули куда-то в сторону.
Серебряным колодцем своим хуторяне гордились, берегли его. Воду брали только для питья, а для стирки и мытья — из речушки, огибавшей хутор вдоль огородов.
Память хранит рассказанное, словно пережитое. Наверное, такую имеет силу наш колодец, что, испив его воды, навсегда посчитаешь родным все, связанное с ним. И вот я, через много лет, закрыв глаза возвращаюсь в детство, опускаю ведро в колодец. Поскрипывает ворот, все быстрее размахивая ручкой; снизу доносится короткий, глухой всплеск. Мысленно достаю из колодца поднятое ведро и вижу наш хутор, его мазаные избы под соломенными крышами, неизменные мальвы в палисадниках и, кажется, улавливаю потянувшиеся от летних печурок и таганков запахи дымка и пережаренного на сале лука, слышу лай щенка и смех детворы, кувыркающейся на свежем сене, округлые и протяжные голоса женщин, встречающих стадо, и степенный говор мужчин, собравшихся перед ужином посидеть на бревнах, покурить.
Вспоминается и тот летний день, когда ремонтировали сруб. Мы — босоногие мальчонки — заранее пришли к колодцу и, как перед сеансом кино, устроились на бревнах, привезенных сюда для ремонта сруба, поджидали начала работы.
Первыми пришли тракторист Василий Данилыч Сухов, маленький и жилистый, с лицом, покрытым сплошь мелкими черненькими точками, и его сосед, однорукий огородник Бабенышев. Оба в праздничных нарядах — галифе и гимнастерках, увешанных медалями. У Бабенышева медалей было больше и даже орден был, зато Василий Данилыч два раза в танке горел, и что лицо у него такое черное от порохового взрыва — знали мы все доподлинно. Подошли братья Васины, шофер Григорий Пахомыч Савельев; приехал на самодельной тележке безногий Лексаша Сурин. Они тоже были в военном, при всех орденах и медалях, словно собрались не работать, а проводить собрание.
Мужчины окружили Сурина и, посмеиваясь, долго дымили цигарками и тоненькими папиросками. Потом, вдруг, разом, бросили окурки, сняли гимнастерки и, оставшись в нижних рубахах, принялись за работу.
Лексаша Сурин сполз со своей тележки и стал на нее выкладывать из вещмешка стакан, две бутылки водки, малосольные огурцы. Разложив все это, он словно бы замер. Только раздувались его гвардейские усы, а глаза с тоской следили, как друзья играючи пилили плахи для венцов, тесали их так, что смоляные щепки брызгали по сторонам.Нас, малышей, то отгоняли от колодца, чтоб не путались под ногами, то вновь подзывали, когда надо было куда-либо послать с поручением. Мне доверили принести из конюшни вожжи. Ими подстраховывали Василия Данилыча, опуская в колодец, чтоб он заменил там обвалившиеся нижние венцы.
Вытащили его из колодца мокрым и взъерошенным. Часто переступая босыми ногами но траве, он все поджимался и мелко дрожал, клацая зубами.
— Студено у родимой?.. Ну-ка, для сугрева...— протянул ему Сурин стакан водки.
Сухов торопливо выпил водку и побежал домой укутаться в шубу.
Когда подновили сруб, мужчины умылись новой водой и стали одеваться, позвякивая медалями и по-фронтовому, как нам казалось, разглаживая гимнастерки — охватывали пальцами ремень возле пряжки, быстро проводили по нему, отводя складки за спину, и вновь становились парадно подтянутыми и стройными.
Лексаша Сурин налил в стакан водки и протянул мужчинам...
— От меня, ребята. Раз уж в общественном деле не помощник… Укоротил фриц...— виновато улыбнулся он.
Мужчины присели на корточки, на чурбачки вокруг Сурина, по очереди принимали стакан, выпивали и, похрустев огурцами, принимались курить. Прищуриваясь от дыма, придирчиво поглядывали на колодец. Взгляды эти постепенно теплели, становились празднично удовлетворенными, как бывает, когда сделанное приносит радость.
— Серебро бы надо бросить,— сказал Бабенышев, скользнув по мне задумчивым взглядом.— Твой дед Василии тарелку сюда кидал. От нас бы еще подарочек, а?..
Мужчины стали пересказывать давнюю историю, кто как помнил, пожалели, что не подсказали Сухову поискать тарелку на дне колодца. Кто-то сказал, что тарелку уже не найти: растворилась, наверное, и её выпили. Другие стали спорить, что серебро не растворяется, но тоже согласились, что не лишним было бы подбавить серебра в колодец.
— А чего, бросим!- решительно вскинул голову старший Басин, поискал взглядом сынишку и приказал: -— Боренька, беги к мамке, пусть ложку даст, ту, тяжелую...
Боренька кивнул отцу и, поддернув штанишки, ликующе посмотрел на нас: вот и мне дали задание, да еще какое! Побежал к дому, часто-часто мелькая пятками. Как мы завидовали ему тогда! У него вернулся с фронта отец, у них есть в доме серебряная ложка, которую сейчас бросят в колодец!
Боренька прибежал с букетом ложек. Были там алюминиевые и железные, одна из нержавеющей стали: из таких Бабенышев делал себе блесны на щуку — и одна совсем новенькая, деревянная, с красно-золотистыми цветами. Сурин, восседавший перед своей тележкой, как за столом, взял у Бореньки ложки, выбрал тяжелую, на которую показал Басин, и стал разглядывать ее. Поскоблил ложку ножом — и левый ус его чуточку приподнялся, показав в усмешке зубы. — Бронза. Посеребренная.
-Да нет! Не может быть!— запротестовал Басин. Присмотрелся к соскобленному месту, сконфузился.
Мужчины посмеялись над Басиным, но он, видимо, не хотел отказываться от затеи и опять нашел взглядом Бореньку. Вернув ему ложки, стал наказывать, чтоб принес подстаканник.
— Никелированный он, не надо.., — остановил Бореньку младший Басин.- Ты беги к нам, скажи тете Варе, что я велел стопку дать. Стаканчик, белый такой, видел у меня?..
Неси его.
— Тоже никель...- презрительно махнул рукой Басин-старший и обвел мужчин вопрошающим взглядом.— У кого чего есть?..
Азарт веселой игры охватил мужчин, и они с усмсшками, словно делая что-то несерьезное, по позволительное в такой день, стали вспоминать, что у кого есть серебряного, и рассылать нас по домам.
Я тоже побежал домой. Бабушки Марфы не было в избе, и я мог порыться всюду без помех. Прежде всего я выдвинул ящик из кухонного стола и тщательно перебрал лежавшие там ложки — ни одной тяжелой, все алюминивые или поблекшие деревянные с обгрызанными краями. Обвел взглядом кухню. За печкой — ухваты и кочерга. У двери стоит ларь — там зерно и мешок муки. На стене посудник, застеленный вырезанными из бумаги салфетками, а в углу икона. Нет, здесь серебра не найти. Я перешел в горницу. И сразу же попался на глаза бабушкин сундук. Громадный, окованный железными полосками, он походил на тот, наполненный златом, над которым чах Кащей-Бессмертный из учебника литературы. Конечно, я знал, что в сундуке лежат зимние вещи, но воображение почему-то подсказывало, что на дне, наверное, прячется что-то дорогое, раз бабушка всегда держит сундук закрытым.
Ключ от сундука лежал в среднем ящике комода, под бельем. Я достал его, открыл сундук. На правой его стенке был приделан ящик, в котором хранилась разная мелочь. Я тщательно перебрал пуговицы, медный крестик, вязальные спицы и прочий шурум-бурум. Ничего похожего на серебро. Потом я стал выбрасывать из сундука шапки, валенки, сапоги, рукавицы. Наконец, руки наткнулись на что-то, не похожее на одежду, и я вытащил тяжелую пачку почетных грамот. Веревочка их стягивающая порвалась, и листы скользнули вниз, дорожкой легли по комнате, показывая комбайны и трактора, знамена и колосья пшеницы, нарисованные вокруг рамок, где были красиво написаны фамилии и имена всех наших родичей, отца и бабушки.
Я обеспокоился: почетные грамоты хранились на самом дне. Где же серебро? Я снова перегнулся через стенку сундука и стал шарить руками по невидимому днищу, ругая себя, что не догадался открыть ставни, прикрытые для прохлады. Пальцы нащупали еще одну пачку бумаг. В газету были завернуты облигации займа. Я начал прощупывать днище сантиметр за сантиметром, боясь пропустить какую-нибудь серебряную штучку. И когда готов был заплакать от обиды, что не нашел ничего, вдруг нащупал в углу сверток. Вытащил его. Нет, раньше этот сверток я никогда не видел… Значит, в нем-то и хранится самое дорогое, раз так прятала его от меня бабушка.
Развернул материю, и на колени мне упали матерчатые тапочки, точно такие же, в каких хоронили весной Петькину бабушку. Еще в свертке были белая женская рубаха, серая юбка, кофта...
Скрипнула дверь. Я обернулся — на пороге стояла бабушка Марфа и непонимающе смотрела на разбросанные вещи; перевела взгляд на меня. На мягком и добром лице ее стали проступать признаки гнева. Я успел предупредить ее вспышку:
— Бабака, мне серебра надо!— сказал я торжественно.— В колодец добавить, чтоб вода у нас всегда святой была. Все мальчишки сейчас принесут… И я хочу бросить, как дедушка. Дай что-нибудь серебряное.
Вместо серебра бабушка дала мне подзатыльник. Стала перед сундуком на колени и принялась укладывать вещи. Я топтался за ее спиной, заходя то справа, то слева, рассказывал, как мужчины ремонтировали сруб, как решили бросить в колодец серебряную ложку, а она оказалась бронзовой, как ребята разбежались искать по домам серебро. Я просил, умолял бабушку дать что-нибудь серебряное, ну, хоть самую малость, но она хмуро молчала, и по этому молчанию я догадывался, что серебро у нее есть, да только она жадничает. Я стал кричать, размазывая по щекам слезы, капризно топая по полу босыми ногами, называя ее скупердяйкой...
И тут она повернулась и посмотрела на меня, отшатнувшись. Какая-то маленькая и жалкая… Широко раскрытые, полные пронзительной скорби ее глаза словно открыли на миг незащищенное нутро, в котором вот они: и первородная отчаянная любовь к внуку, и дремучий, только ей ведомый страх за него, и последняя старушечья нежность… Тогда, мальчишкой, я не понял ее взгляда, просто испугался и сбежал.
У колодца, вокруг Сурина и сидящих с ним мужчин, собрались все хуторские мальчишки и девчонки, притащив с собой из дома всевозможные блестящие штучки. Пришли сюда и женщины, с младенцами на руках.Они стояли отдельной группой, шептались между собой и посмеивались, поглядывая на своих мужей.
Пришли даже древние старики Федор Гаврилович Барвино, черный, тощий и высокий, в зимней шапке, похожей на растрепанное воронье гнездо, и Левкин дедок Лукьяныч, по прозвищу Лучок, сам маленький и с маленькой, белой, покрытой пушком, как у цыпленка, головой. Они встали поодаль, оперлись на палки и глядели на народ с ребячьим интересом: это что ж тут творится такое, а?..
Лексаша Сурин сидел, как и раньше, за своей тележкой. Он брал у ребят принесенное — ложки и вилки, какие-то белые крышечки от часов, обрывки цепочек, дужки очков и прочую мелочь, хранящуюся обычно по закоулкам ящиков в каждом доме,— некоторые возвращал сразу, по другим чиркал ножом и тоже возвращал, насмешливо приподняв левый ус и, непонятно почему, хмурясь.
Так же хмурились и братья Басины, словно недовольные табаком, который надо было не переставая дымить. Шофер Савельев виновато уставился взглядом в землю и комком платка вытирал пот с лица. И только Бабёнышев оставался невозмутимо спокойным; он задумчиво смотрел сквозь Лексашу и обступивших его ребят и, наверное, этим внутренним взглядом видел что-то хорошее, потому что теребил рукой пустой рукав гимнастерки и улыбался краешками губ.
Ребячьи приношения кончились. Последним подал отцу мешочек с монетами Левка Сурин и победно глянул на меня: видишь, не пожалел! Лексаша не хотел брать монеты, отмахнулся. Но Левка не убирал мешочек, настойчиво протягивал его отцу. Лицо его стало растерянным и жалким. «Да как же так, у всех брал, а у меня нет?» — говорил его взгляд. И тогда с прежней усмешкой Лексаша взял его кисет, развязал шнурок и высыпал монеты на тележку.
Левкина коллекция нам была хорошо известна. Там было много белых монет. «Наверняка есть серебряная»,— радовался я. Но что это?.. Короткие пальцы Лексаши сбросили в подставленный к краю тележки раскрытый кисет все медяки и стали сбрасывать туда же, одну за одной, белые монетки: пфеннинги, левы, злотые, стотинки, пенсы. Тележка очистилась вмиг от монет.
— Мужики, ладно вам дурью маяться,— выступила вперед жена младшего Басина с Настенькой на руках, насмешливо и укоризненно оглядела их.— Война ведь и тут была. Лебеду ели. Все медные пуговицы посдавали на патроны. А вы — серебро...
И тут я увидел приближающуюся к колодцу бабушку Марфу. Издали она смотрела на меня, а подошла ближе — отвела взгляд; не ответила старикам, приветливо закивавшим ей головами. Словно икона, строгая и величественная, она молча подошла к колодцу, перекрестилась, потом сняла с шеи крестик и стала терпеливо развязывать узелок шнурка,..
… Только теперь, сидя на срубе колодца не существующего больше хутора, я понял, почему тогда вытянулись от удивления и словно одеревенели старики, заплакали женщины. Понял, почему так сгорбились спины наших фронтовиков. Милая, родная моя, далекая навсегда бабушка Марфа, ведь я так и не сказал тогда спасибо тебе за все, за все...
Бабушка справилась, наконец, с узелком, сняла со шнурка свой серебряный крестик, перекрестилась сама, подняв глаза к небу и, пошептав что-то, сбросила с ладони в колодец свой крестик. Тут же повернулась и быстро пошла к дому, так, что забилась по ногам ее просторная темная юбка.
-Спасибо вам, женщины наши дорогие,— сказал Лексаша и вдруг коротким телом своим кувыркнулся вперед, стукнулся лбом о землю. Вера кинулась к нему поднять, но он отжался от земли на руках и вновь: повалился.— До земли вам поклон.
— Да чего ты, Алексей Иванович?..— попятилась от него Вера, озираясь на обескураженных, как и она, женщин.— За что спасибо-то?..
— Кланяйтесь, мужики, женщинам нашим,— сверкнул глазами Сурин на растерянно окаменевших мужчин и опять кувыркнулся.
— Напился, что ли? — шепнула осторожно Галя Попова.
— За то, что бессребреницы, вам поклон,— сказал Бабенышев и тоже поклонился женщинам, вроде бы и шутливо, но низко, так, что кистью руки коснулся травы.— Не жалели ничего для народа, за это...
— Будет вам… — отмахнулась Вера.Но и она, и другие женщины смущенно и ясно заулыбались, переглянулись между собой и тихо пошли от колодца. И мужчины стали расходиться. Лексаша Сурин, звеня горлышком бутылки о край стакана, вылил в него остатки водки и жадно выпил. Забрался на свою тележку, пристегнулся и, толкаясь о землю руками, покатился прочь.
У колодца остались только дети.
— А чего они так?..— удивился Боренька.— Нашли ведь серебро...
Боренька был самым маленьким из нас.